Мерц.З.С «Когда-нибудь я напишу настоящие стихи об этом городе…» (Павел Васильев во Владивостоке)

Владивосток занимает особое место в жизни и творчестве выдающегося поэта XX века, сына казахской земли, П. Васильева. Если в Павлодаре он ещё только делал робкие и неуверенные шаги в поэзии, то во Владивостоке к нему пришёл первый успех. Здесь он смог поверить в свои силы и в своё призвание «стать большим поэтом». И этому немало способствовали друзья Сергея Есенина – поэт Рюрик Ивнев и журналист Лев Повицкий.

Ласковое неугомонное море
Лапами хватает
За песок.
На покрытом облаками взгорье
Расположился Владивосток.

Незамысловатыми, но очень милыми, близкими сердцу строками поэт создаёт образ города, расположенного на берегу моря, на самом краю земли, куда он, любитель приключений, устремился из Павлодара после окончания школы II ступени. «Ветер странствий обдувал шальную кудрявую голову, душа сжималась от предчувствия невероятных приключений...» (С. Куняев). Он поехал туда вместе с выпускниками семипалатинской школы, среди которых был и Константин Вахнин, чтобы поступить в Дальневосточный университет. Их, «… степняков, влекла экзотика края – тайга, горы, Тихий океан, шумный порт, многоязычный говор, корабли из разных стран, шторма и тайфуны». Дорога на «край света» была очень длинной, через всю страну: Барнаул, Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Чита, Хабаровск... Постельными принадлежностями и посудой железная дорога в то время не обеспечивала. На станциях пассажиры бегали к будкам с кранами горячей и холодной воды и вывеской «Кипяток». Электричества в вагонах низшего класса не было, и они освещались свечами в фонарях. Не было и проводников, обслуживающих пассажиров, а только кондукторы, следящие за порядком. Но, несмотря на всё это, особых неудобств ребята не ощущали. Поездка была полна впечатлений и веселья. «Отчётливо сохранилась в моей памяти наша встреча с чудом-озером Байкалом, терявшимся за горизонтом, окружённым синевой гор. Знаменитое «славное море» предстало перед нами во всём величии и красоте. Я тогда сказал Васильеву: Тебя вдохновляет Байкал? – Меня может вдохновить только человек, подобный Байкалу! – вполне серьёзно ответил Павел. Я с любопытством посмотрел на него и подумал: «И этот мальчишка уже бредит сильными характерами». В поезде начали подготовку к экзаменам, Павел же не принимал в этом участия. Он, лёжа на верхней полке, читал книги, но охотно консультировал по вопросам литературы. «Чтобы скоротать время, рассказывали друг другу всевозможные истории – вспоминал К. Вахнин. - Самые интересные и увлекательные рассказы получались у Павла. Он так умело овладевал вниманием слушателей, что даже небылицы порою принимались за чистую монету.

… Приезда во Владивосток ждали с нетерпением… Сначала взору открылся Амурский залив. Нам казалось, что поезд идёт в гору, а горизонт залива поднимается всё выше и выше. Мимо пробежали какие-то номерные полустанки с названием «Речки»… Но вот и пригород с небольшими домишками, прилипшими к склону горы. А поезд скатывается ещё куда-то ниже и, тормозя, проваливается в тоннель, уходящий под улицы города и, наконец, замедлив бег, останавливается в тёмном, крытом стеклянной законченной крышей вокзале. Создаётся впечатление, что город где-то над нами.

Пассажиры покидают надоевшие вагоны и бегут в здание вокзала. Оно тоже темноватое, но из двух высоких дверей напротив врывается свет солнечного дня. Мы ещё как следует не освоились, пошли навстречу этому свету, оказываемся на террасе и ахаем… Ни над нами, а у наших ног раскинулись и набережная, и причалы, и блещущая на солнце бухта. Не могли оторвать глаз от морских судов, стоявших у пирсов и на рейде, от яхт и катеров, от снующих повсюду лодчонок. Воды бухты сливались с Амурским заливом и заливом Петра Великого, а дальше – морской простор. Так вот он каков, край нашей страны!

… Город был красив, хотя в своей центральной части был сжат между заливом и горой, на склоне которой и был расположен. Вдоль берега бухты протянулись собственно две улицы, законченно оформленные – Набережная и Светланская. Вне этих улиц строения громоздились на горе, чем выше, тем они были меньше. Вершили гору крошечные китайские фанзы. Владивосток жил жизнью портового города. В бухте стояли иностранные суда.

… В секретариате университета документы у нас приняли и выдали талоны на право проживания в общежитии, находившемся в восточной части города  (называемой почему-то Гнилым углом). Так мы стали абитуриентами». Но теперь уже точно известно, что Павел даже не сдавал вступительных экзаменов, а только числился в списках абитуриентов. Это доказывают документы архивного фонда государственного Дальневосточного университета за 1926 год, где в графе «Рассмотрение заявлений на агрономический факультет» имя Павла Васильева с резолюцией: «допустить к испытаниям» ещё значится, но далее, ни в протоколах экзаменов, ни в протоколах приёмной комиссии по зачислению больше не встречается. «... Видимо, в университете не было факультета, который был бы ему по душе, - предполагал К. Вахнин.- Положение абитуриента давало право на проживание в общежитии, и это его устраивало. Без дела он не сидел: атаковал редакции местных газет, устанавливал творческие контакты с литераторами». А иначе и быть не могло. Ведь там, во Владивостоке, Павлом уже «полностью завладела одна страсть - поэзия». Эта страсть выливалась в многочисленные стихи, которые он сочинял буквально на ходу и повсюду. Одно из таких стихотворений, написанных во Владивостоке, было опубликовано в 1927 году в Омске:

Незаметным подкрался вечер,
Словно кошка к добыче,
Тёмных кварталов плечи
В мутном сумраке вычертил.

Бухта дрожит неясно.
Шуршат, разбиваясь, всплёски.
На западе тёмно-красной
Протянулся закат полоской.

А там, где сырого тумана
Ещё не задёрнуты шторы,
К шумящему океану
Уплывают синие горы…

В Приморском отделении Сибирского союза писателей состоялось его знакомство с Павлом Далецким, Б. Глушаковым, Н. Толпегиным, с таким же начинающим поэтом Донатом Мечиком, который так описывал Павла: «Лицо у него было круглое, мужественное, обветренное, обожжённое солнцем. Словно из камня были высечены капризно сжатые губы, нос с рельефными ноздрями, выпуклые лоб и подбородок. За недоверчивым взглядом тёмно-серых глаз проглядывала душевная доброта и неуёмная духовная сила поэта. Облик Павла был обликом земного человека, крепко сложённого, мускулистого, выросшего на природе и успевшего немало потрудиться физически. От него веяло жизнью, здоровьем, мужицкой силой… по-юношески был влюблён в свои стихи, непоколебимо уверен в поэтической силе, в правоте воззрений, в неоспоримости того, что затевал… Был обидчив и самолюбив, но с высокой взыскательностью художника относился к своим творениям... Ему ничьи стихи не нравились до конца. Но он благосклонно относился к моим стихам и позже в московских письмах даже хвалил их. Скорее всего, у Павла вошло в привычку быть снисходительным к приятелю… восторгался только Пушкиным, Некрасовым и Есениным, увлекался Багрицким, а иногда даже об есенинских стихах умудрялся говорить критически. Зато был доволен каждой своей строчкой. А когда я ловил его на том, что он подражает Сергею Есенину, повторяет его мотивы, Павел злился». В своём письме к Д. Мечику от 10.06. 1965 г. Е. А. Вялова (вдова П. Васильева) поставила под сомнение это утверждение. «К своим стихам Павел относился весьма самокритично, никогда не был влюблён в них и не кичился своим талантом, которого отнять у него было нельзя… Нежно, трогательно и бережно относился Павел к поэзии Есенина. Об этом говорят строки из его стихотворения «Другу-поэту» - В. Наседкину, мужу Кати Есениной):

Как здоровье дочери и сына,
Как живёт жена Екатерина,
Князя песни русския сестра?»

… А если о некоторых стихах Есенина Павел отзывался не всегда «доброжелательно», нет ничего удивительного, разве все произведения Есенина безупречны, такие высказывания Павла говорят только о том, как он требовательно относился к творчеству как своему, так и других… Подражал ли он Есенину? Возможно, в ранних стихотворениях, но это подражание или, вернее, влияние было недолгим». Действительно, пройдёт совсем немного времени - и Васильев найдёт себя, обретёт собственный голос. У него появится «то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого, - как говорил Б. Пастернак, - не бывает большой поэзии», и Павел чётко определит основное отличие своей поэзии от есенинской: «Я хочу, чтобы слова роскошествовали. Есенин образы по ягодке собирал, а для меня важен не только вкус, но и сытость».

О самом С. Есенине много и охотно рассказывали Рюрик Ивнев и Лев Повицкий, судьбоносную встречу с которыми подарил П. Васильеву Владивосток. «Лев Повицкий, а в ещё большей степени Рюрик Ивнев оказали благотворное влияние на литературную молодёжь города. Опыт последнего, его многолетнее общение с литераторами столицы, осторожность и вдумчивость в оценке того, что мы показывали, внимательное, уважительное отношение к творческим устремлениям каждого из нас оказали значительную помощь, воспитывали взыскательность, обогащали» (Д. Мечик).

П. Васильев с головой окунулся в работу литературно-художественного общества города, смог произвести впечатление на искушённых слушателей стихами и умением держать себя. В актовом зале университета с большим успехом прошло первое публичное выступление юного поэта. Местная газета «Красный молодняк» напечатала его стихи «Октябрь», «Владивосток», «Из окна вагона». Первое сообщение о Васильеве в печати поместила «Тихоокеанская звезда»: «Л. Повицкий сделал информацию о литературной жизни Владивостока, познакомив аудиторию со стихами двух владивостокских поэтов – тт. Васильева и Жучкова». Об Андрее Жучкове, 1906 года рождения, сохранилось очень мало сведений. Известно только, что в декабре 1926 года он поехал вместе с П. Васильевым в Москву, к 1937 году он, уже окончивший вуз, работал в литературном институте. Как сложилась его судьба дальше – доподлинно неизвестно.

Гонорары во Владивостоке были нестабильными, и чтобы хоть как-то заработать на жизнь и на обратную дорогу, П. Васильев с К. Вахниным, которого в университет не приняли, но предложили остаться вольнослушателем, что его, конечно, не устраивало, подрабатывали в коммерческом порту грузчиками, а в свободное время рассматривали достопримечательности города. И, по утверждению Константина Павловича, на берегу Амурского залива, куда они пришли купаться, Павел сочинил свою великолепную «Бухту», но даже в этом стихотворении ещё слышатся есенинские интонации:

Бухта тихая до дна напоена
Лунными, иглистыми лучами,
И от этого, мне кажется, она
Вздрагивает синими плечами.

Белым шарфом пена под веслом,
Тёмной шалью небо надо мною...
Ну о чём ещё, скажи, о чём
Можно петь под этою луною?

Хоть проси меня, хоть не проси
Взглядом и рукой усталой,
Всё равно не хватит сил,
Чтобы эта песня замолчала.

Всё равно в расцвеченный узор
Звёзды бусами стеклянными упали...
Этот неба шёлковый ковёр,
Ты скажи, не в Персии ли ткали?

Покидая Владивосток, а собирался П. Васильев, немного-немало в Москву, покорить столицу, увёз с собой рекомендательное письмо и акростих Р. Ивнева, подаренный ему на прощание. Даже несмотря на то, что их общение было непродолжительным и большой симпатии Ивнев у Павла не вызывал - его раздражали и некоторые черты характера маститого поэта и не нравились стихи - расстались они тепло:

В глаза весёлые смотрю,
Ах, всё течёт на этом свете.
С таким же чувством я зарю
И блеск Есенина отметил.
Льняную голову храни,
Её не отдавай ты даром.
Вот и тебя земные дни
Уже приветствуют пожаром.

Ответное посвящение П. Васильев напишет в Хабаровске, о своей работе над ним он уведомит Р. Ивнева в письме от 12 декабря 1926 года:

Милый Рюрик Александрович'

Приехали мы с Андрюшей в Хабаровск так скоро, что поцелуи - которыми Вы нас благословили, отправляя в дальний путь - ещё не успели растаять на губах.
А в душе они будут жить всегда.
Остановились мы здесь во 2-й коммун гостинице, № 5, - как и подобает восходящим звёздам литературного мира...
Хабаровск после Владивостока - рай. Великолепная погода, снег и широкие улицы…
Здесь тОже кОе-что пишу... Так... О Киргизии да О СахОлине.
Читали сЖучковым стихи на Хабаровском Л.Х.О. - пОнравились.
«Бухта» особенно. Наверно, удастся кое-что втиснуть.
...Но пока до свидания...
P.S. … Ждите стихотворение, которое Вам посвящаю - работаю...»

И вскоре он прислал его:

Прощай, прощай, прости, Владивосток.
Прощай, мой друг, задумчивый и нежный...
Вот кинут я, как сорванный цветок,
В простор полей, овеянных и снежных.

Ты проводил и обласкал меня,
Как сына, наделил советом.
В невзгодье, в мрак, иль на рассвете дня –
Я не забуду никогда об этом!

Я не хочу на прожитое выть, –
Но жду зарю совсем, совсем иную,
Я не склоню мятежной головы
И даром не отдам льняную!

Прощай, мой друг! Прощай, прощай, поэт.
Я по душе киргиз с раскосыми глазами.
Вот потому и искренен привет,
Вот потому слова – про многое сказали…

Но прощание с Владивостоком ещё не было окончательным. П. Васильев вернётся сюда спустя два года вместе с другом, поэтом и профессиональным жокеем Н. Титовым. Это событие произойдёт уже после Москвы, когда, отучившись некоторое время на рабфаке искусств им. А. В. Луначарского, он почувствует неодолимый зов Сибири и, сожалея и проклиная себя, всё же бросит учёбу и покинет столицу; после Омска и Новосибирска, где начнётся его настоящая литературная жизнь, где он окажется в эпицентре нешуточной литературной и идеологической борьбы.

Журнал «Сибирские огни», где П. Васильев считался уже своим, обвинялся в «шовинизме» и «великодержавии», любая попытка защититься и ответить недоброжелателям вызывала шквал новых обвинений. Очевидно, что идеологи РАППа действовали, ощущая мощную поддержку московских соратников. Обстановка в Новосибирске накалялась и становилась невыносимой. А Васильев с «легкомысленнейшим» Титовым весело и беспечно проводили время. Павел вообще жил с азартом, порой даже взбалмошно. «Весёлый и беспутный озорник, / Весь словно сотканный из вдохновенья, / Вошёл он в мир моих любимых книг / поэзией могучего цветенья» (Н. Титов). Понимая, чем такое поведение грозит им со стороны Родова и Курса, Н. Анов вместе с Н. Феоктистовым, пытаясь оградить молодых поэтов от неприятностей, отправили их по заданию редакции «Сибирских огней» в длительную командировку. «Рецепт «спасения» появился случайно. В те годы по стране частенько кочевали из города в город «кругосветные путешественники». Как правило, шли они пешком, заходили по пути в редакции». П. Васильеву и Н. Титову было предложено последовать их примеру: пройти по Сибири и Камчатке, написать хорошие стихи и очерки. Они согласились, но, получив аванс, слово своё не сдержали, пешком не пошли, а купили билет, денег хватило только до Верхне-Удинска. (по утверждению самого Васильева). Перед отъездом он написал экспромтом прощальное стихотворение «Дорогому Николаю Ивановичу Анову»: Ты предлагаешь нам странствовать / С запада багряного на синий восток. / Но не лягут дальние пространства / Покорными у наших ног… Так началось знаменитое путешествие П. Васильева по Сибири и Дальнему Востоку. Приходилось голодать, ехать «зайцем»: Чита - Иркутск - Сретенск - Благовещенск – Хабаровск... Отыскать их следы можно по многочисленным публикациям в местных газетах и по анекдотичным, порой скандальным случаям, которые будут сопровождать друзей на протяжении всего их пути.

В васильеведении утвердилось пресловутое мнение, что П. Васильев в то время скитался по Сибири, работал каюром в тундре, старателем на золотых приисках. Вообще, многие мифы зарождались с «лёгкой руки» самого поэта. Обладая безудержной фантазией, он придумывал себе биографию и события, участником которых якобы бывал. Дочь поэта, Наталья Павловна, почти всю жизнь посвятившая изучению творчества своего отца, опираясь на факты, полностью опровергает эти выдумки о бродяжничестве. «… Всё неправда, - не бродил П. Васильев по тайге. От Новосибирска до Сретенска ехал в поезде, от Сретенска до Благовещенска и до прииска Майский – на пароходе, затем в экспедицию на оленьем поезде и на собачьих упряжках. Не работал он золотоискателем - ребята были на подхвате, помогали старателям, не был каюром в тундре (он был в уссурийской тайге). Нет, он только наблюдал, учился. Затем заболел цингой и поэты уехали в Хабаровск… А вот матросом на каботажном судне и рыбаком ему довелось быть». В Хабаровске друзья поселились в гостинице. Писали инсценировки для театра, стихи в газету «Тихоокеанская звезда». Здесь и познакомились с неким журналистом Жигульским, которого поселили у себя, даже кормили, а он «отблагодарил» их гнусной статейкой «Куда ведёт богема», для создания которой не погнушался ничем: ни собственной трактовкой строк: не хочу, чтобы какой-то Родов мне указывал про что писать… («Васильев очень настаивал на том, что поэт имеет право быть аполитичным… Тем не менее своё политическое лицо у Васильева было. Это лицо контрреволюционера, враждебного советской власти и революции…»), ни выдержками из личных писем П. Васильева с описанием таких событий, которые в другой ситуации можно было бы отнести в разряд анекдотичных. В другой, но только не в этой. Кроме того, ведь и сам Павел любил приукрасить каждый такой случай несуществующими подробностями (об этом уже было упомянуто выше), а добровольные пересказчики добавляли свои краски, и истории становились всё более живописными и фантастичными. Да и себя он любил представить пьяницей и скандалистом. А вот Донат Мечик уверял, что за всё время, проведённое вместе «ни разу не было … ни капли хмельного, никогда не возникало желание выпить». И это доказательство того, что П. Васильев играл на публику, старался соответствовать общепринятому образу поэта, зная, что такие выходки только добавляют популярности.

А тему, разработанную Жигульским, подхватил и развил Г. Акимов. В журнале «Настоящее» появилась его статья, в которой П. Васильев назван контрреволюционером, врагом, сыном богатого кулака из прииртышских станиц. «Поэтому он так враждебно относится к советской власти. Из его стихотворений смотрит лицо классового врага» (журнал «Настоящее», № 10, 1929 г.) и далее следовал убийственный вывод: «Она (богема) идёт, напевая, об руку с Есениным, прямо к нашим врагам на помощь». В скором будущем, в условиях жестокой коллективизации и раскулачивания, оценка, данная П. Васильеву в этой статье, будет становиться всё более и более беспощадной.

Но это ещё впереди, а пока в далёкий Павлодар летит письмо И. Пшеницыной, полное фантазии и бравады. И здесь Павел остался верен себе. Не смог отказаться от желания выглядеть перед подругой детства этаким искушённым и слегка утомлённым от жизни человеком.  «… Давно миновал апрель моей жизни. Всё переменилось. Теперь я довольно известный сибирский поэт и корреспондент популярных газет и журналов. Я печатаюсь в журналах «Новый мир», «Красная новь», «Сибирские огни» и получаю дальние дорогооплачиваемые командировки.

Я побывал в Ташкенте, Самарканде, Москве, Батуми, Константинополе, Владивостоке… Вышел в Сибкрайиздате сборник моих художественных очерков и выходит скоро сборник стихов. Критика возлагает на меня большие надежды.

Сейчас пишу тебе из г. Хабаровска. Хочешь, я расскажу тебе, как я сюда попал?

В августе 1928 г. я получил командировку от газеты «Советская Сибирь» на золотые прииска.

Я пересёк сначала всю Западную Сибирь, обогнул озеро Байкал, задержался в Бурято-Монгольской республике, посетил знаменитую каторжанскую Шилку, разрезал затем пополам почти всю и Восточную Сибирь и свернул на знаменитые Нижнее-Селемджинские золотые прииска. Как я жил там, знает Юрий, которому я с приисков посылал письмо в Томск. Я охотился, разыскивал золото и, в конце концов, отправился с экспедицией Союззолота на реку Нору, берущую начало у Яблонова хребта. Во время этой экспедиции я заболел цингой и был принуждён уехать в город. Сейчас я пока живу в Хабаровске, но скоро уеду во Владивосток. Мне необходимы морские купания и «весёлая жизнь» – т.е. жизнь, полная развлечений…

… Ира! Передо мной открылись сейчас очень широкие перспективы. Я полон творческой энергии, и всё же порой мне бывает неимоверно грустно. Чего-то не хватает. Чего – сам не пойму. Я ищу успокоения в вине, в шумных вечеринках, в литературных скандалах, в непреодолимых трудных маршрутах, в приключениях, доступных немногим, – и нигде не могу найти этого успокоения. Бывают минуты, когда мир пуст для меня, когда собственные достижения мои кажутся мне ничтожными и ненужными…

Где-то внутри меня растёт жадная огромная неудовлетворённость…»

Да, в этом письме много вымысла, но «самое интересное … насыщенность разнообразными внешними впечатлениями и ощущение какой-то растерянности, потери устойчивого ориентира. Обилие жизненного материала явно не умещалась в только-только нащупываемые стихотворные формы. Отсюда – преобладание внешнего рисунка, перечисление зримых примет, ярких и объёмных, но мелькающих, словно в калейдоскопе, на что обращали внимание многие критики и исследователи, анализируя стихи Васильева рубежа 20-30-х годов, - отмечает С. Куняев. – Легче всего пережитое умещалось в рамки газетного очерка – жанра необременительного и оставляющего, куда большую свободу изложения».

Вообще-то, обладая талантом легко и быстро сочинять на любую заданную тему, П. Васильев часто отступал от своего же правила, что «стихи должны отрываться от сердца с кровью» и «грешил» заказными произведениями, которым затем выносил собственный приговор: «халтура!» На обложках книг «Люди в тайге» и «В золотой разведке», которые хранятся в фондах Дома-музея, он собственноручно написал: «Первая ласточка халтуры» и «Тот же грех, в том же году». Но это всё же была не халтура: очерки начинающего писателя можно смело ставить в один ряд с произведениями самых лучших очеркистов тех лет. А заслужили они такой оценки самого автора, потому что он, скорей всего, выполнял «заказ времени» и пробовал свои силы. Ведь было же у него в планах: «До тридцати лет буду писать стихи, а потом перейду на прозу – навсегда!».

Второй приезд П. Васильева во Владивосток богат очерковой прозой на морскую тематику, издававшейся здесь же под псевдонимом «Павел Китаев» и позднее, уже в Москве: «На Тафуине», «По бухтам побережья», «В гостях у шаландёра», «День в Хакодате».

«… Однажды приходит ко мне парень в синей матросской робе, именно в робе, а не в тельняшке, не в бушлате, значит, торговофлотец, промысловик. У парня светлые, вьющиеся  волосы, рот своевольный, даже надменный, подбородок – решительный, выступающий, голос – басовитый, самоуверенный – Пришли с лова, - хотите, напишу про это, или про обработку. Завтра – будет.

На другой день явился точно и принёс очерк «На Тафуине». Так вспоминал В. Лебедев о своей встрече с Павлом Васильевым.

В очерке «В далёкой бухте», опубликованной в газете «Голос рыбака» в 1930 году, живописной кистью художника изображён Владивосток: «…Окраины улиц пронизаны той ароматичной и густой сыростью, которая свойственна только местам, расположенным на берегу моря. Сладковатый, винный запах разлагающихся на берегу водорослей смешивается с запахом дыма и набухших влажных деревьев.

Деревья громоздятся по откосам, карабкаясь за поднимающимися всё выше и выше домами. Над Амурским заливом покачивается тяжёлый и пухлый, как огромная красная медуза – закат. Улица бежит вверх на одну из сопок; если добраться до её конца, можно увидеть широкую полосу моря. Похоже, что смотришь сквозь синее стекло. Всё кругом приобрело синий цвет, утонуло в синей туманной пыли. Красен один лишь закат. Но и он медленно тускнеет... зато один за другим зажигаются в городке огни. Огни осыпают сопки, как пушистые, жёлтые светляки…

Теперь Владивосток напоминает уже огромный потухающий костёр, груду синих, красных и голубых огней. Навстречу нам всё чаще и чаще попадаются матросы и девушки в пёстрых платьях. Издали матросы похожи на белых птиц…

Мой спутник всего два дня тому назад высадился на гостеприимные берега Владивостока. Его привезла из бухты Найма шхуна «Евгения», благополучно завершившая свой первый рейс. Он едва успел сменить ичиги на ботинки. Его ещё не окрепшая, почти мальчишеская грудь обожжена зимними ветрами Японского моря. По этому густому, бурому загару рыбака дальних бухт всегда можно отличить от бледных узкоплечих горожан. Мы познакомились с ним во время расчёта в конторе Дальгосрыбтреста.

Он протянул мне руку и сказал:

– Николай Титов. С моря».

На самом деле знакомство П. Васильева с Н. Титовым состоялось ещё в Новосибирске. Да и всё, что связано с ним в этом очерке, сочинено Васильевым и не имеет отношения к реальным событиям.

Интересно, что морская тема, любимая многими поэтами и являющаяся источником их вдохновения, не нашла в поэзии П. Васильева значительного воплощения. Да и вообще писал ли он в это время во Владивостоке стихи - достоверно неизвестно, но читал неоднократно своим друзьям, как неопубликованные, так и напечатанные ранее, в их числе, по воспоминаниям Д. Мечика, «Азиата». Ведь П. Васильев никогда не терял кровных уз, связывающих его с родной землёй.

«Я услышал мужественные, глубокие стихи, совсем не похожие на те, что напоминали Есенина. И если раньше в его произведениях чувствовался налёт лирической песенности, романсовости, то теперь фразы приобретали окраску бытовой народной песни и даже частушки. Чуть ли не в каждой строке звучал сочный, неожиданный образ, подсмотренный, а вернее, всплывший из далёкой памяти, в которой отложилось художественное восприятие природы, окружавшей его с детства, быта, нравов, обычаев, всего жизненного уклада. И весь облик, и душевный строй гармонически сливались со стихами».

… По гривам ветреных песков
Пройдут на север караваны.
Над пёстрою кошмой степей
Заря поднимет бубен алый.
Где ветер плещет гибким талом,
Мы оседлаем лошадей.
Дорога гулко зазвенит.
Горячий воздух в ноздри хлынет,
Спокойно лягут у копыт
Пахучие поля полыни...

Донат Мечик в своих воспоминаниях упоминал ещё о том, что Павел не раз называл себя талантом, заявлял, что скоро до конца утвердится в Сибири, потом покорит Москву и станет первым поэтом страны. И говорил он об этом спокойно, рассудительно, без тени фантазёрства и мечтательности: «На счастье ль, все карты, спутав нарочно,/ Судьба наугад козыряет мной?» Действительно, тогда ещё судьба оберегала, любовалась и гордилась своим творением. Но пройдёт совсем немного времени - и всё трагически переменится.

А сейчас П. Васильева безудержно влекла Москва, и собирался он вернуться туда уже не как робкий новичок, а уверенный в своих силах поэт.

И здесь, в Москве, Д. Мечику и П. Васильеву довелось встретиться ещё раз. «Я вошёл в поэзию! – заявил Павел Мечику, который запомнил эти слова на всю жизнь. – Меня хотят печатать все толстые журналы. Оставайся, я введу тебя в литературный круг Москвы. Я ведь теперь, Донат, большой поэт, - искренне закончил он. Павел читал новые стихи. Они по-прежнему были насыщены образностью, наполнены эмоциональной энергией. Я окончательно поверил в силу поэтического голоса Павла Васильева». Хотя раньше он, как и многие другие, и мысли не допускал, что П. Васильев «может выйти на большую дорогу поэзии».

«Потом Павел заставил меня читать стихи. Я вынул из кармана листок со стихами, написанными в поезде и посвящёнными Павлу:

Клянусь, я вечно буду помнить
Колючий розовый шиповник
На берегу Амурских вод
И солнца дальнего заход…

Когда я дочитал, Павел выхватил из моих рук листочки и сунул в брючный карман. По наивности мне подумалось, что стихи понравились ему, но он тут же смутил меня… - Пусть лежат на память… о Владивостоке. Когда-нибудь я напишу настоящие стихи об этом городе. Я знаю, как написать такие стихи».

З. С. Мерц.

Опубликовано в журнале «Сихотэ-Алинь» № 1, 2013 год.