Мерц З.С. «Вот так втроём мы отслужили слову…»

«Литература – моя плоть и кровь…» - эти слова П. Васильева, зафиксированные в Протоколах допроса по «Делу Сибирской бригады» в 1932 году, с полным правом можно отнести и к друзьям его юности: Борису Корнилову и Ярославу Смелякову.  
В 30-е годы они были, пожалуй, в числе самых популярных поэтов. Их стихи переписывали, заучивали наизусть, о них яростно спорили, ими восхищались, и их же категорически отвергали. В литературе у каждого из них был свой путь длиною в жизнь, схожие судьбы и одна любовь – Поэзия.
Мы шли втроем с рогатиной
на слово
и вместе слезли с тройки
удалой –
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя бильярда и пивной.             
Так о своей юности и друзьях написал в 60-е годы прошлого века, уступив первенство погибшим, Ярослав Смеляков. 

«Был первый – точно беркут на рассвете,
летящий за трепещущей лисой….»

Конечно же, это Павел Васильев…
Он родился 23 декабря 1909 года (по старому стилю) в Зайсане, в маленьком городке на самой границе с Китаем, в семье школьного учителя, сделал свои первые шаги и записал первые стихи в синюю тетрадку с занятным  названием «Сказки забавные деда чернильные» в Павлодаре. И рано повзрослев, в 16 лет, полетел из своей «поэтической колыбели» на самый край земли, и влекла его мечта: «стать большим поэтом», основанная на уверенности в себе, в своем незаурядном таланте. «Судьба козыряет мной» - скажет он своему приятелю Донату Мечику. Да, «козыряет» и направляет. Во Владивостоке произошла судьбоносная встреча с друзьями С. Есенина – его любимого поэта, у которого он учился, которому в начале своего творческого пути стремился подражать, - Рюриком Ивневым и Львом Повицким. С их благословения, после успешного публичного выступления в университете, окончательно поверивший в свои силы, юный поэт едет покорять Москву. Но по дороге заезжает в Хабаровск, на некоторое время обосновывается в Новосибирске, и становится одним из постоянных авторов «Сибирских огней», редактор которого В. Зазубрин высоко оценил его стихи. В этом журнале уже печатались Л. Мартынов, С. Марков, И. Шухов. В то время в Новосибирске, как в зеркале, отражаются все перипетии сложной борьбы между литературными группировками страны, которые стали массово появляться после революции 1917 года. Многие из них сразу же и исчезали, даже не успевая оставить после себя какой-либо заметный след. Как отмечал В.Зазубрин, говоря о писательских организациях Сибири и Дальнего Востока после Октября, «все они возникали по содружеству, по знакомству, а не поэтическим или идеологическим признакам». Самой же мощной литературной организацией в те годы была Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), которая на протяжении многих лет считалась «проводником партийной линии в литературе, причем сама партия поставила эту организацию в исключительное, командное положение. РАПП заявила о себе не только как о пролетарской писательской организации, но и как о представителе партии в литературе и выступления против своей платформы рассматривала как выступление против партии».
В ассоциацию входили многие крупные писатели, в их числе А.Фадеев, А.Серафимович, Ю. Либединский и др. Ее печатным органом стал новый журнал «На литературном посту». В отличие от Пролеткульта и «Октября» рапповцы призывали к учебе у классиков, особенно у Л.Толстого, в этом как раз и проявилась их направленность на реалистическую традицию. Но в остальном рапповцы не зря характеризовали себя как «неистовых ревнителей пролетарской чистоты» (Ю. Либединский). Художественное слово, по их мнению, играло в литературе второстепенную роль, а оценивать произведение нужно было только с классовой позиции автора. Они требовали установления гегемонии пролетарских писателей административным путем, посредством передачи им органов печати, вытеснения «попутчиков», а среди них были выдающиеся поэты и писатели, из журналов и сборников. В истории литературы ассоциация печально известна, прежде всего, нападками на литераторов, не соответствовавших, с точки зрения рапповцев, критериям настоящего советского писателя.
Но вряд ли юный поэт мог тогда разобраться во всех тонкостях идеологических программ литературных группировок, но свою позицию определил чётко, и со всей ответственностью заявил:
По указке петь не буду сроду, -
Лучше уж навеки замолчать,
Не хочу, чтобы какой-то Родов
Мне указывал про что писать.
Чудаки! Заставить ли поэта,
Если он – действительно поэт,
Петь по тезисам и по анкетам,
Петь от тезисов и от анкет.
«Какой-то Родов» - «большой специалист по части передержек и травли», так характеризовали этого литературного деятеля в «Сибирских огнях», совершенно бездарный критик и невежественный человек, писавший разгромные статьи с политическим подтекстом, выявляя всюду «врагов» и ставший со своими соратниками причиной гибели многих талантливых писателей, был сотрудником журналов «Октябрь», «На посту», заведовал отделом литературы и искусства газеты «Советская Сибирь» и, пытаясь «приручить» Павла Васильева, вначале печатал его стихи. Но воспитательные методы Родова так и не сделали из Васильева рапповца, а привели к прямо противоположному результату: в четвёртом номере «Сибирских огней» и появилось это стихотворение «Письмо» с есенинскими интонациями, рассказывающее о павлодарском палисаде и определившее жизненное и творческое кредо юного поэта. 
Отношения с «Советской Сибирью», благодаря непокорности П. Васильева, были полностью испорчены, и он уезжает в Омск к родителям, затем наведывается в Павлодар и оттуда в июле 1927 года впервые приезжает в Москву с целью покорить столицу. Но эта поездка не принесла желанного успеха. Опубликовав одно-два стихотворения в «Комсомольской правде», не имеющий жилья и постоянной работы, П. Васильев вынужден оставить рабфак искусств им. А. В. Луначарского, куда он поступил по направлению, выданному Правлением Всероссийского Союза писателей, и уехать из Москвы. «Это не отступление, не подумай. Это – старт. Мне нужно хорошенько разогнаться, и тогда я прыгну» - сказал он перед отъездом на вокзале другу П. Северову. 
Павел вновь едет на Восток. Туда, в край романтики и мужества, его влекут дух исканий и перемены мест, неутолимая жажда общения с людьми. «Тебя вдохновляет Байкал? – спросил как-то Васильева К. Вахнин. – Меня может вдохновить только человек, подобный Байкалу! – вполне серьёзно ответил Павел». Он постоянно приезжает в Новосибирск, Сибчикаго, как тогда называли этот стремительно растущий город, и оказывается в эпицентре литературно-политических схваток. Журнал «Сибирские огни», где он считался уже своим, обвинялся в «шовинизме» и «великодержавии», любая попытка защититься и ответить недоброжелателям вызывала шквал новых обвинений. Очевидно, что идеологи РАППа действовали, ощущая мощную поддержку московских соратников. Обстановка в Новосибирске накалялась и становилась невыносимой. Опасаясь за судьбу молодых поэтов Титова и Васильева, ведущих богемный образ жизни и понимая, чем это грозит им со стороны Родова и Курса, Н. Анов отправляет их в командировку по Сибири и Дальнему Востоку. В васильеведении утвердилось пресловутое мнение, что П. Васильев в это время скитается по Сибири, работает каюром в тундре, старателем на золотых приисках. Вообще многие мифы зарождались с лёгкой руки самого поэта. Обладая безудержной фантазией, он придумывал себе биографию и события, участником которых якобы бывал. Дочь поэта, Н. П. Фурман, почти всю жизнь посвятившая изучению творчества своего отца, опираясь на факты, полностью опровергает эти выдумки о бродяжничестве. «… Всё неправда, - не бродил П. Васильев по тайге. От Новосибирска до Сретенска ехал в поезде, от Сретенска до Благовещенска и до прииска Майский – на пароходе, затем в экспедицию на оленьем поезде и на собачьих упряжках. Не работал он золотоискателем - ребята были на подхвате, помогали старателям, не был каюром в тундре (он был в уссурийской тайге). Нет, он  только наблюдал, учился. Затем заболел цингой и поэты уехали в Хабаровск… А вот матросом на каботажном судне и рыбаком ему довелось быть. Как раз прибыл из Хабаровска во Владивосток к началу навигации». Свои впечатления от путешествия красочной кистью художника П. Васильев описал в очерках «На Тафуине», «В Хакодате», «Люди в тайге» и в «Золотой разведке». А в далёкий Павлодар к подруге детства И. Пшеницыной полетело письмо, полное фантазии и бравады. Очень уж хотелось Павлу выглядеть этаким искушенным и несколько подуставшим от жизни человеком. 
«Здравствуй, Ира! Ты, конечно, уж никаким образом не угадаешь, кто тебе пишет. А пишет Павел Васильев. Помнишь?..
Мне почему-то страшно захотелось написать тебе – именно тебе и никому больше. Не буду вдаваться особенно в «психологию» – скажу только, что иногда у человека бывает потребность вспомнить о давно утерянном и дорогом…
Вот так и со мной случилось. Вдруг поплыли перед глазами картины прошлого – незабываемые, чудесные картины!.. Помнишь, как мы с Юркой играли в «индейцев»?.. Как берегли несметные сокровища бабок?.. Как дрались с ребятами из окрестных дворов? Сорванцы были – не правда ли?..
… Однако давно миновал апрель моей жизни. Всё переменилось. Теперь я довольно известный сибирский поэт и корреспондент популярных газет и журналов. Я печатаюсь в журналах «Новый мир», «Красная новь», «Сибирские огни» и получаю дальние дорогооплачиваемые командировки.
Я побывал в Ташкенте, Самарканде. Москве, Батуми, Константинополе, Владивостоке… Вышел в Сибкрайиздате сборник моих художественных очерков и выходит скоро сборник стихов. Критика возлагает на меня большие надежды.
Сейчас пишу тебе из г. Хабаровска. Хочешь, я расскажу тебе, как я сюда попал?
В августе 1928 г. я получил командировку от газеты «Советская Сибирь» на золотые прииска.
Я пересёк сначала всю Западную Сибирь, обогнул озеро Байкал, задержался в Бурято-Монгольской республике, посетил знаменитую каторжанскую Шилку, разрезал затем пополам почти всю и Восточную Сибирь и свернул на знаменитые Нижнее-Селемджинские золотые прииска. Как я жил там, знает Юрий, которому я с приисков посылал письмо в Томск. Я охотился, разыскивал золото и в конце концов отправился с экспедицией Союззолота на реку Нору, берущую начало у Яблонова хребта. Во время этой экспедиции я заболел цингой и был принуждён уехать в город. Сейчас я пока живу в Хабаровске, но скоро уеду во Владивосток. Мне необходимы морские купания и «весёлая жизнь» – т.е. жизнь, полная развлечений…
… Ира! Передо мной открылись сейчас очень широкие перспективы. Я полон творческой энергии, и всё же порой мне бывает неимоверно грустно. Чего-то не хватает. Чего – сам не пойму. Я ищу успокоения в вине, в шумных вечеринках, в литературных скандалах, в непреодолимых трудных маршрутах, в приключениях, доступных немногим, – и нигде не могу найти этого успокоения. Бывают минуты, когда мир пуст для меня, когда собственные достижения мои кажутся мне ничтожными и ненужными…
Где-то внутри меня растёт жадная огромная неудовлетворённость…» 
«Самое интересное в этом письме все же другое: насыщенность разнообразными внешними впечатлениями и ощущение какой-то растерянности, потери устойчивого ориентира. Обилие жизненного материала явно не умещалась в только-тол ько нащупываемые стихотворные формы. Отсюда – преобладание внешнего рисунка, перечисление зримых примет, ярких и объемных, но мелькающих, словно в калейдоскопе, на что обращали внимание многие критики и исследователи, анализируя стихи Васильева рубежа 20-30-х годов, - отмечает С. Куняев. – Легче всего пережитое умещалось в рамки газетного очерка – жанра необременительного и оставляющего, куда большую свободу изложения». Вообще-то Павел, обладая талантом легко и быстро сочинять на любую заданную тему, часто отступал от своего же правила, что «стихи должны отрываться от сердца с кровью» и «грешил» заказными произведениями, которым затем выносил собственный приговор: «халтура!» На обложках книг «Люди в тайге» и в «Золотой разведке», которые имеются в фондах Дома-музея, как раз такие записи: «Первая ласточка халтуры» и «Тот же грех, в том же году». Но это все же была не халтура: очерки начинающего писателя можно смело ставить в один ряд с произведениями самых лучших очеркистов тех лет. Здесь скорее он выполнял «заказ времени» и пробовал свои силы, поэтому они и заслужили такой оценки автора. Своему другу С. Поделкову Васильев как-то обмолвился: «До тридцати лет буду писать стихи, а потом перейду на прозу – навсегда!».
Теперь мы знаем, что до 30-ти П. Васильеву дожить не дали. Не будет в его жизни Батуми и Константинополя, а книги очерков выйдут в Москве, еще впереди поездки в Ташкент и Самарканд, Кзыл-Орду и Салехард. Его стихи будут публиковать «Новый мир» и «Красная новь», «Пролетарский авангард» и «Рабочий путь», но так и не будет напечатана при жизни поэма «Песня о гибели казачьего войска» и не увидят свет пять сборников стихотворений, подготовленных им при жизни. Его ожидает большой успех и признание, как простых читателей, так и видных литераторов и общественных деятелей. Он познает любовь и ненависть, успех и зависть, травлю и преследование. Он будет трижды арестован и будет трижды уничтожен его архив. И на долгие 20 лет его имя и поэзия будут вычеркнуты из истории советской литературы.
В Областном архиве г. Караганды хранится архив репрессированного писателя М. Е. Зуева-Ордынца, знавшего вдову П. Васильева Е. А. Вялову по поселению в Актасе. Тогда там держали многих бывших узников ГУЛАГа, их не прописывали даже в Караганде. Соседкой Зуева-Ордынца одно время и была Елена Александров­на, осужденная как жена «врага народа» на 19 лет лагерей и поселения. В Карлаге она работала на отделениях Жаманжол, Ялта, Карабулак, Карашокы чабаном, строителем, учет­чиком на овцеводческой ферме. В 1948 году ее объя­вили вольнонаемной, и она поселилась в Актасе, рабо­тала на шахте № 105 норми­ровщицей, а затем операто­ром в гараже.  
В архиве М. Е. Зуева-Ордынца среди писем, документов и рукописей имеется дневник, который представляет собой огромную ценность. В нем – самые сокровенные мысли человека, прошедшего все ужасы сталинских лагерей и пережившего страшную трагедию в своей жизни.  «Как изуродовали нам души. И с такой изуродованной, больной душой приходится жить» - откровенно признавался М. Е. Зуев-Ордынец. 
В дневнике писателя среди записей о творческих планах и порой горьких раздумий  о жизни и литературе, есть строки и о П. Васильеве.    
«1956 г. 5 мая, суббота.
Письмо от Елены Александровны.
… Прописки в Москве добилась. Молодец! Добилась с помощью И. М. Гронского (написавшего письмо В. М. Молотову) полной реабилитации своей и П. Васильева… Но самое главное! Она уже заключила договор на издание Павла. Сначала однотомник, потом будет двухтомник. Лена сидит в библиотеках, собирает, ищет стихи Павла. Мы ее жалели, а ей можно только позавидовать. У нее есть смысл жизни, и какой смысл! Вернуть народу если не Павла, то его творения. Благородная задача!".  
«30 сентября, воскресенье.
Слушали Павла Васильева.
По радио. Нас заранее известила телеграммой Лена. Хорошо!  Особенно хороши «Песня», «Елене, жене» и, не разобрал названия, то стихотворение, где строки: «Идешь ты, и облака стоят. Идешь, и соловьи не поют…» Воображаю, каково было Леночке слушать, особенно стихи, посвященные ей. Было очень, очень тяжело. Поэт-то в могиле. Убит Сталиным. Хорошо сказала Регина (супруга Зуева-Ордынца. – З. М.): «Век целый проклинаем Дантеса, а, сколько у нас совершено дантесовских преступлений». 

«Второй был неожиданным…»

Имя Бориса Корнилова, также как и Павла Васильева, после гибели в 1937 году было предано забвению, произведения не переиздавались. Первый посмертный сборник стихотворений тоже увидел свет лишь через 20 лет, в 1957 году. 
Но была одна песня, которая жила своей собственной жизнью и радовала людей. Прилетев с экрана кинотеатра, она звучала искрящейся мелодией Дм. Шостаковича:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река,
Кудрявая, что ж ты не рада,
Веселому пенью гудка.
Эта песня из кинофильма «Встречный» считалась народной, и лишь немногие знали, что слова, полные энтузиазма и молодого задора, принадлежат Борису Корнилову, 
Кажется, Гете сказал: «Хочешь лучше узнать поэта – побывай у него на родине». Б. Корнилов родился 16 (29) июля 1907 года, в заповедной глуши, в с. Покровском Нижегородской губернии.
Это был край староверов с полуразрушенными монастырями и потемневшими от времени иконами, дремучими лесами с медвежьими берлогами и древними сказаниями о граде Китеже, затонувшем в озере Светлояр, со дна которого, как говорят, еще и сейчас можно услышать звон колоколов. А где-то рядом пролегла тропа Батыя, и русские воины бились с татарскими ордами на реке Керженце. Заповедные дебри его малой родины, страшные сказки детства не могли не оставить ощутимого следа в душе и в творчестве поэта. От такой старины, где ...растут вековые леса,// где гуляют и лось и лиса// и на каждой лесной версте// У любого кержачьего скита// Русь, распятая на кресте,//На старинном//На медном прибита, вероятно, происходит и угрюмый характер его лирики, и светлые ее настроения.
Он родился в семье учителя. (Еще одна точка соприкосновения с П.Васильевым). В 1922 году семья будущего поэта перебралась в уездный город Семёнов. В это же время Борис начинает сочинять стихи. Одновременно становится активным пионером, а затем и комсомольцем. Его первые публикации относятся к 1923 году. 
Летом 1925 года инспектор бюро юных пионеров г. Семенова Б. Корнилов подает в уездный комитет комсомола заявление с просьбой откомандировать его в институт журналистики или в какую-нибудь литературную школу. Уком ходатайствует перед губкомом, просьба удовлетворяется, потому что у «тов. Корнилова имеются задатки литературной способности». 
В конце 1925 года Борис Корнилов приезжает в Ленинград с тайной надеждой прочитать свои стихи С. Есенину, которого считал своим кумиром, но так как в живых поэта уже не застал, пришлось самому пробивать дорогу и в жизни, и в литературе. А это было не так-то просто в городе, избалованном поэзией Н. Тихонова, А. Прокофьева, Н. Заболоцкого, куда из Москвы приезжали Маяковский, Светлов, Багрицкий, где шла ожесточенная борьба между отдельными литературными группировками. Но Корнилов не пропал, он нашел свое место в литературе.
Творческий взлет Б. Корнилова начался в рапповской литгруппе «Смена», под руководством В. Саянова, объединяющей пролетарскую и студенческую молодежь, горячую, решительную, часто прямолинейную, «яростно влюбленную в поэзию», как скажет впоследствии О. Берггольц. «Тяга к культуре и одновременно - отталкивание от книжности культуры – вот что составляет психологический комплекс этой среды. Напор реальности – желание «научиться литературе» и одновременно «научить литературу жизни» - считает Л. Аннинский. 
«Провинциальные стихи» Корнилова вызывают здесь всеобщее восхищение. «Борис Корнилов был  эмоциональным началом,  романтической душой, стихией группы «Смена». Его голосом разговаривало с читателем время, разговаривал комсомол, словно этот, окончивший деревенскую школу паренек, вобрал в себя и окрасил собой все, что так легко и непринужденно ложилось в его строки и строфы» - отмечает Г. С. Гор. 
«Коренастый парень с немного нависшими веками над темными, калмыцкого типа глазами, в распахнутом драповом пальтишке, в косоворотке, сдвинутой на затылок… сильно по-волжски окая, просто, не завывая, как тогда было принято… читал стихи» - так произошла встреча Б. Корнилова с юной, 16-летней, Ольгой Берггольц. Вскоре они поженились, но их совместная жизнь оказалась очень короткой.      
Спичка отгорела и погасла,
Мы не прикурили от неё.
А луна — сияющее масло — 
Тихо уходила в бытиё.

… Будем помнить грохот на вокзале,
Беспокойный,
тягостный вокзал.
Что сказали,
что — не досказали,
Потому что поезд побежал.

… Все уедем в пропасть голубую.
Скажут будущие: молод… был,
Девушку веселую любую
Как реку весеннюю любил.

Унесет она
и укачает,
И у ней ни ярости, ни зла,
А впадая в океан, не чает,
Что меня с собою унесла.

Вот и все.
Когда вы уезжали,
Я подумал,
только не сказал,
О реке подумал,
о вокзале,
О земле, похожей на вокзал… 
К концу 20-х годов имя Бориса Корнилова становится широко известным. Его уже называют самым талантливым поэтом литгруппы «Смена». Первый сборник стихов Б. Корнилова «Молодость», увидевший свет в 1928 году, редактировал лично В. Саянов. Но сам поэт своей «первой книгой» назовет сборник стихов 1931 года. В том же году выходит и его второй сборник «Все мои приятели». А в 1932-м в составе писательской бригады он, уже профессиональный поэт, выезжает в Азербайджан, принимает участие в литературных совещаниях в Москве и Минске. 
Стихи Корнилова всегда отличались яркой образностью, страстностью. Как вспоминали современники, читал он свои произведения с нажимом (как, впрочем, и писал, судя по его автографам), очень эмоционально. «Он был «очень русский - по какой-то размашистости, по глубинному ощущению русской природы. И вместе с тем был он одновременно самый настоящий интернационалист». Современники Б. Корнилова и исследователи его творчества также отмечают двойственность поэта: и в жизни, и в поэзии. Являясь автором боевых песен, воспевая революционный героизм и интернационализм, он был в то же время, по определению критики, «адвокатом мещанского захолустья и кулацкой анархии, разухабистым певцом стихийности, от которого вечно ждали идеологических срывов». Он писал гражданственно-эпические поэмы, оставаясь узким лириком. Критики, восторгавшиеся его естественностью, уже в следующий раз обвиняли его в неискренности и надуманности. Он был человеком неожиданным. 
Корнилов подражал Багрицкому и Есенину, Заболоцкому и Тихонову, его стихи напоминали Клюева, на него оказывали влияние Блок и Гумилев, Пастернак и Асеев, Бабель и Гейне, Пушкин и Лермонтов… Но, несмотря на воздействие разных, совершенно несхожих поэтов, Корнилова узнавали сразу, по любой поэтической строчке, потому что, по мнению О. Берггольц, «… он не эпигон, не компилятор, - у него самостоятельный, самобытный, ясный свой голос». 
А еще он все время считался вторым. Как комсомольский поэт оставался в тени Безыменского и Жарова. Как поэта радостной цветущей жизни его опередил Эд. Багрицкий, а когда в творчестве Б. Корнилова отчетливо обозначилась драма борьбы прошлого и настоящего, то оказалось, что в творчестве П. Васильева она была воплощена сильнее и образнее. И как справедливо заметил Л. Аннинский, он потому был «вторым», что не было в нем васильевского «напора». Он стоял «недвижно скособочившись» у «общего кормила», и ему было все равно – «вторым, так вторым». И все же, он, казалось бы, постоянно повторявший всех и вся, не повторил никого. У него была своя судьба и свой путь – в этом знаменитый корниловский парадокс.
Расцвет творчества Б. Корнилова, также как и П. Васильева, выпал на десятилетие, которое потом назовут «тридцатыми проклятыми» годами.
Их произведения в глазах критики и многих читателей отождествлялись с их образом жизни, весьма далеким от чинного и благопристойного. Веселые, жизнерадостные и очень молодые, они любили хорошо погулять, разойтись «в длину и в ширину». А ведь все это запоминалось и рано или поздно ставилось им в вину. П. Васильеву, например, и через 20 лет после гибели некоторые постаревшие современники не могли простить «недостойного поведения». Кроме всего прочего, и П. Васильева и Б. Корнилова обвиняли в отсутствии «философски продуманного оптимизма». Это – когда красочно и даже с некоторым сочувствием изображаются враги и неубедительно, схематично «наши». Б. Корнилов заслужил такую оценку, благодаря стихам, написанным на острейшую тему начала 30-х годов – о коллективизации, а обвинения в «яростной кулацкой пропаганде» посыпались на него, когда он решил написать о ликвидации кулачества. И лишь создание поэмы «Триполье» (1933), посвященной памяти комсомольцев, убитых в кулацком восстании, спасло его тогда от расправы. 
В августе 1934 года на I съезде писателей Б. Корнилова называют надеждой советской поэзии. Его отметил не кто-нибудь, а член ЦК и редактор «Известий» Н.И. Бухарин: «Среди поэтической «комсомольской» молодежи следует особо сказать о Борисе Корнилове… У него «крепко сшитое» мировоззрение и каменная скала уверенности в победе». Но хвала из уст «любимца всей партии», так называл его Ленин, для Б. Корнилова, как и для   П. Васильева, тоже отмеченного Бухариным, была очень опасна и привела к трагическим последствиям. Да и самому Николаю Ивановичу оставалось жить менее четырех лет.
В течение следующего года стихи Б. Корнилова появляются в «Известиях» почти каждую неделю: ведь писал он много и легко. В 1935 году высокой оценки Ромена Роллана заслужила его поэма «Моя Африка». А иначе и быть не могло. Ведь тема ее - интернациональная солидарность, герой - негр, «…который борется и умирает во главе отрядов Красной Армии за «нашу Россию», за «нашу Советскую родину». А молодой русский, увлеченный этим примером, тоже стремится бороться и умереть за «свою Африку», за «нашу Африку»… Вот такой полный отказ от национальных предрассудков, унижающих великие человеческие расы, характерен для нового человека». 
После убийства Кирова в Ленинграде, как и по всей стране, началась активная работа по выявлению «враждебных» элементов. И вскоре Б. Корнилов оказался «в мире темном и пустом», где «все рассудку незнакомо», и где «ни завета, ни закона, ни заповеди, ни души». Действие разворачивалось по отработанному сценарию: сначала его под предлогом «хулиганства» исключили из Союза писателей, затем перестали печатать и, наконец, 20 марта 1937 года Управлением НКВД по Ленинградской области арестовали. Обвинялся он по ст. 58-8 (террористический акт), 58-11 УК РСФСР (организационная деятельность, направленная к совершению контрреволюционного преступления).
В архиве М. Е. Зуева-Ордынца сохранилась машинописная копия письма к О. Ф. Берггольц, в котором писатель вспоминает о ленинградской молодости, рассказывает о своей изломанной судьбе и о последней встрече с Б. Корниловым «…в июне-июле 1937 года, в тюрьме на Шпалерной. Нашу камеру выводили на прогулку, он стоял у решетки своей камеры. Увидев меня, засмеялся, закричал что-то веселое, но слов я не разобрал. Обросший, бледный, но веселый, озорной какой-то. Я тоже закричал: «Борис! Здравствуй!» - но конвоир ударил меня в спину, и я повалился на идущего впереди. А с прогулки нас повели другими ходами-переходами. Очень-очень прошу Вас, сообщите о его дальнейшей судьбе. Какой был приговор, как он умер? По напечатанным его стихам вижу, что он реабилитирован посмертно… ».
Знакомство молодых литераторов состоялось в Ленинграде, куда М. Зуев-Ордынец в 27-м году переехал на постоянное местожительство «с дву­мя парами белья, полпачкой махор­ки и 44 копейками в кармане», - как он сам писал в мемуарах. Сын московского сапожника, получивший хорошее образование, он, еще будучи гимназистом, восторженно принял Октябрь­скую революцию и затем записался добровольцем в Красную Армию, а позже, окончив командные курсы, отправился на фронт уже в должности командира артиллерийской батареи. После демобилизации в 1923-м году стал начальником уездной милиции в г. Вышнем Волочке. И самым первым его литературным опытом был очерк об одной из схваток с бандитами, напечатанный в газете «Наш край». Таким образом, литературная деятельность Михаила Ефимовича, как и многих советских писателей, началась с журналистики. За рассказ «По разные стороны окна» он получил первую премию на литературном конкурсе московского журнала «Всемирный следопыт». И это подтолкнуло его к серьезным занятиям литературой, для чего он и приехал в Ленинград. И с этим городом у свя­заны лучшие годы жизни. Он стал заведующим отделом прозы литературно-худо­жественного журнала «Резец» и учился в Ленинградском институте истории искусств, после окончания которого в 1932 году был принят в СП СССР.
Наиболее интенсивная плодотворная работа в литературе, принесшая ему известность и признание, уместилась, как и у П. Васильева, в одно десятилетие - с 1927 по 1937 год. В различных издательствах выходили его романы «Злая земля», «Гул пустыни», «Сказание о граде Ново-Китеже», повести «Возмутители», «Клад черной пустыни», «Хлопушин поиск», сборники рассказов и очерков «Желтый тайфун», «Каменный пояс», «Крушение экзотики», имевшие огромный успех. М. Е. Зуев-Ордынец, ставший одним из основоположников литературного жанра приключений, особенно часто печатался в молодежных журналах «Всемирный следопыт», «Всемирный турист», «Борьба миров», «Юный пролетарий», «Мир приключений», «Вокруг света», «Красная панорама» и многих других. Михаила Ефимовича, неутомимого путешественника, влекли дороги, жажда встреч с новыми людьми и жизнь, наполненная романтикой и трудностями. 
«Полных десять лет я шел тропою приключений, каждый год более полугода я шел, ехал, плыл, жадно смотрел и слу­шал. И здесь я находил сю­жеты для своих произведе­ний». М. Е. Зуев-Ордынец побывал на Урале, в Средней Азии и Казахстане, в сибирской тайге, на Ямале. Жил с геологами и рыбаками, чабанами и хлопкоробами, шахтерами и охотниками. Весной 1937 года Михаил Ефимович вернулся из оче­редного путешествия по Уралу, и вскоре был арестован и заключен в следственную  тюрьму.
В своей повести «Дело № 179888», созданной в Караганде в 1963-1964 годах, которая стоила ему, по словам автора, «душевных мук немало», Зуев-Ордынец пишет, что был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности. «В ночь с 9-го на 10 апреля 1937 года закрылась за мной дверь. Меня увезли в пижаме в следственную тюрьму НКВД на бывшей Шпалерной улице города Ленинграда». А вся контрреволюционная деятельность заключалась в том, что он записал в своем дневнике в 1932 году чью-то эпиграмму по поводу закрытия Российской ассоциации пролетарских писателей: «По мановению восточного сатрапа – Не стало РАППа. Но не ликуй, презренный раб. Ведь жив сатрап!!!» Следователь, который вел дело Зуева-Ордынца, сразу сообразив, кого подразумевал автор в этом двустишии, пришел в бешенство и обещал расстрелять Михаила Ефимовича собственноручно. Тщетно пытался Зуев-Ордынец доказать, что не имеет никакого отношения к этим стихам, его все равно обвинили в антисталинизме, сделали «врагом народа». Подающий большие надежды молодой литератор, получивший одобрительные отзывы М. Горького, на 19 лет был вырван из жизни. Сначала он отбывал срок в Сибири в Тайшетлагере, где для заключенных были созданы поистине адские условия. «В лагерях я валил тайгу, обжи­гал кирпич, таскал кирпичи на тре­тий этаж, работал на прополке, на зерноочистке, хоронил десятки умерших товарищей и подвергал­ся вечным оскорблениям и униже­ниям», - пишет писатель. От недоедания и ужасного холода Михаил Ефимович заболел на лесозаготовках туберкулезом. 2 марта 1940 года он был переведен в Карлаг. Отбывал срок на отделениях Карабас, Чурубай-Нура, Батык. Долинка. Освобожден Михаил Ефимович был 21 июня 1950 года,  на ос­новании Указа от 14 июня 1944 года срок был ему сокращен.  Но в Москве жить запретили, и он вынужден остаться под гласным надзором в поселке Актас, где условия жизни были невыносимыми.  
Справка о реабилитации, которая хранится в Карагандинском областном архиве, выдана во­енным трибуналом Ленинг­радского военного округа лишь в июле 1956 года, после многократных обращений в высокие инстан­ции. Полковник юстиции Анань­ев сообщает, что дело по обвинению Зуева-Ордынца пересмотрено, «постановле­ние особой тройки УНКВД по Ленинградской области от 25 октября 1937 года в отношении ЗУЕВА-ОРДЫНЕЦ Михаила Ефимовича ОТМЕНЕНО и дело производством прекращено». 31 ок­тября 1956 года постановлением секретариата Союза писателей СССР реабили­тированному писателю М. Е. Зуеву-Ордынцу выдано по­собие в размере трех тысяч рублей...
О своей реабилитации он горько написал в дневнике: «Недорого ценит наша власть наши страда­ния. Как говорится - деше­во отделывается» (запись 1956 года).
В архиве у писателя ответного письма О. Берггольц нет, но имеется ее телеграмма. «Дорогой Миша, прости … была больна. Вместе всеми старыми сменовцами поздравляю Новым годом скоро пришлю письмо и великолепный однотомник Корнилова моей редакцией. Будь здоров. Не сердись». И этот факт также зафиксирован в дневнике Михаила Ефимовича: «Последний день года порадовал телеграммой от Ольги Берггольц. Напрасно я плохо думал о ней. Молчание объясняется ее болезнью… У меня гора с плеч! Тяжело плохо думать о людях… Новый год встречаю в школе. Пригласили педагоги, за … 80 наших кровных целковых! Спасибо тебе, 1957-й! Ты был ласковым для меня!..»
Дом-музей располагает ксерокопиями фотографий и рукописей стихов Б. Корнилова «Прадед», «Одиночество», публикациями о поэте. Из Государственного историко-художественного музея г. Семенова нам прислали  подлинник рукописной автобиографии матери Б. Корнилова Таисии Михайловны, копии протокола допроса Б. Корнилова, справки о реабилитации,  обвинительного заключения  по  следственному делу № 23229-37, которое гласит, что «Обвиняемый Корнилов нелегально распространял свои контрреволюционные литературные произведения под названием «Чаепитие», «Елка» и «Прадед», в которых призывал  к организованному противодействию коллективизации сельского хозяйства и защите кулачества от репрессий Советской власти».
В 1989 году в «Литературной России» был опубликован любопытный документ из архива Ленинградского УКГБ. По приказу НКВД 13 мая 1937 года критиком Н. Лесючевским проводился анализ поэзии Б. Корнилова. Разбирая стихотворение «Елка», он приходит к заключению, что «в творчестве Б. Корнилова имеются ряд антисоветских, контрреволюционных стихотворений, клевещущих на советскую действительность, выражающих активное сочувствие оголтелым врагам народа, стихотворений, пытающихся вызвать протест против существующего в СССР строя…» и стихи с кулацким содержанием. «Корнилов пытается замаскировать подлинный контрреволюционный смысл своих произведений, прибегая к методу «двух смыслов»: поверхностного – для обмана и внутреннего, глубокого – подлинного». Надо признать, что Лесючевский сумел разглядеть состояние души и подлинные чувства поэта: ужас и бессилие перед свершающимся произволом, сострадание к тем, кого ночью увозили черные «воронки», сочувствие к раскулаченным.
… живи,
расти, не думая ночами
о гибели и о любви,
что где-то смерть,
кого-то гонят,
что слезы льются в тишине…
Он ошибся только в одном: Корнилов никогда не маскировал своих чувств, он служил своему времени и был искренен. Ведь он был истинным поэтом. «Я, - писал Корнилов, - прощу себе любую плохую рифму, любое плохое сравнение, но не прощу себе бесстрастия, бескровности…»
Обстоятельства гибели Бориса Корнилова не известны до сих пор. Много лет спустя удалось узнать лишь дату: 20 ноября 1938 года и место захоронения: район Левашовской пустоши под Ленинградом, но полной уверенности, что эти сведения верны, так и нет до сих пор.
А люди долго не мирились с мыслью о гибели Корнилова: слух о том,  что он жив, продолжает писать стихи в лагерях, ходил по ГУЛАГу до середины 50-х годов.

«А третий – угрюмый, бледнолицый и худой…»

Ярослав Смеляков, единственный «витязь» оставшийся в живых, был человеком сложной судьбы и трудного характера.  Он прошел через сталинские лагеря и фашистский плен, но прославлял советский строй; довольно рано приобрел известность и признание, но в начале творческого пути пережил обвинения в подражательстве С.Есенину, Н.Заболоцкому, а в хулиганстве, вместе с П. Васильевым, их обвинил сам М. Горький. Пройдя все жестокие испытания, выпавшие на его долю, а их с лихвой хватило бы не на одну человеческую жизнь, он смог объединить в своем сердце радостную комсомольскую молодость и горькие лагерные воспоминания, не изменив при этом себе. 
Родился Ярослав Васильевич Смеляков 8 января 1913 года в Луцке, в семье железнодорожного рабочего. Рано начал писать стихи. В 1931 году окончил полиграфическую фабрично-заводскую школу, занимался в литературных кружках при «Комсомольской правде» и «Огоньке», был замечен Светловым и Багрицким. Первая книжка стихов Смелякова «Работа и любовь», которую он сам же и набирал в типографии как профессиональный наборщик, вышла в 1932 году.
Впервые Яр. Смеляков был арестован «за моральное разложение» в конце 1934 года. Тогда при обыске в его квартире нашли книгу Гитлера «Mein kampf». После освобождения в 1937 году работал в редакциях газет, был репортером. В первые месяцы Великой Отечественной войны рядовым солдатом воевал в Карелии. Попав в окружение, до 1944 года находился в плену. А после немецкого лагеря сразу же оказался в советском – как бывший военнопленный. После окончания войны, благодаря ходатайствам друзей, его освободили, и он смог приехать в Москву, но в разгар кампании против космополитизма Смелякова снова арестовали. И становится понятно, почему в стихотворении «Три витязя» нет ни слова о смирении и всепрощении:
А я вернулся в зимнюю столицу
И стал теперь в президиумы вхож
Такой же злой, такой же остролицый,
Но спрятавший для обороны – нож.
Ярослав Смеляков «отличался от ярких замечательных поэтов 30-х годов какой-то особой, совершенно истовой, почти религиозной верой в правоту возникающей на глазах новой жизни». Но вот что удивительно в связи с этим. Ведь многие поэты, в том числе Твардовский и Ахматова, Инбер и Заболоцкий, Мандельштам и Пастернак, кто из страха и желания отвратить беду от себя или близких, а кто чистосердечно создавали произведения, восхваляющие Сталина. Есть стихи, посвященные вождю и у Павла Васильева, не считая антисталинского «Сегодня, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына…». А вот Ярослав Смеляков, восхищавшийся энтузиазмом и героизмом того времени, посвятил Сталину одно единственное стихотворение только после его смерти, даже не назвав имени.
На главной площади страны, 
невдалеке от Спасской башни, 
под сенью каменной стены 
лежит в могиле вождь вчерашний. 

Над местом, где закопан он 
без ритуалов и рыданий, 
нет наклонившихся знамен 
и нет скорбящих изваяний, 

ни обелиска, ни креста. 
ни караульного солдата — 
лишь только голая плита 
и две решающие даты, 

да чья-то женская рука 
с томящей нежностью и силой 
два безымянные цветка 
к его надгробью положила. 
В фондах Дома-музея имеются ксерокопии документов, полученных из Института мировой литературы: рукописный перевод Яр. Смелякова стихотворения казахского поэта Х. Бекхожина «Пушкин в степи»; фотокопии машинописных стихов; ксерокопии фотографий,  на одной из которых молодые поэты, приехавшие в Ленинград в 1932 году запечатлены вместе с А. Г. Новиковым-Прибоем; публикации о жизни и творчестве Яр. Смелякова, а также вырезка из газеты «Павлодарская правда» от 20 августа 1961 г. с очерком, рассказывающим  о посещении  Павлодара Ярославом Смеляковым. 
Ярослав Васильевич знакомился с городом юности своего друга, пытался понять, почему П. Васильев так любил эти места, вспоминал свою молодость. Он бродил по старым пыльным улочкам, объездил новостройки, посетил краеведческий музей, где рассматривал снимки старого Павлодара, ездил в степь. Улетая через несколько дней, признался в том, что его тоже покорили «ястребиный размах и лирическая песенность» края, и, что, прощаясь с этим городом, он навсегда прощается с молодостью.
Наталья Кончаловская, вспоминая о взаимоотношениях П. Васильева и Яр. Смелякова, говорила, что их связывала большая «поэтическая» дружба и они очень подходили друг другу по характеру. Стихи Смелякова нравились    П. Васильеву, и он открыто признавал это, хотя такие признания были ему не свойственны и обычно давались с трудом. «Оба были страшные чудаки. Я возвращалась домой. Шел дождь. Навстречу – Ярослав. И вдруг он со всего размаху на улице Горького бухается передо мной на колени и начинает читать Пашкины стихи: «В наши окна, щурясь, смотрит лето…» Все останавливаются и смотрят на нас. Я говорю: «Яра! Встань сейчас же…» Он встает. «Извините», отдает честь и уходит. И у Павла и у него было одинаковое озорство».
В личном дневнике П. Васильева наряду с другими, вклеены две фотографии Ярослава Смелякова. На одной – он вместе с П. Васильевым и В. Казиным. Слева – надпись, сделанная, видимо, Смеляковым: «На корточках (не смешно) Яр. Смеляков». А снизу – едва заметный текст рукою П.Васильева: «В день похорон Клары Цеткин» и четко дата: 1933.VI.
На другом снимке – они вдвоем с П.Васильевым, молодые и очень серьезные, как будто вглядывающиеся в свое будущее. Снизу подписано: «Я, Смеляков. 1933 год вместе (рядом) с П. Васильевым». Слева более поздняя надпись: «Подтверждаю, рядом со Смеляковым действительно П.Васильев. 1934 год. Москва».
Я был тогда сутулым и угрюмым,
Хоть мне в игре пока еще везло,
Уже тогда предчувствия и думы
Избороздили юное чело.
Предчувствия не обманули поэта. Этот год стал для них очень тяжелым. 14 июня «Правда» опубликовала статью М. Горького «О литературных забавах». «…Павел Васильев – вспоминала его вдова Е. А. Вялова – легко наживал себе врагов… непосредственность, открытость и горячность его натуры не могли ужиться  с отрицательными сторонами бытовавшей тогда групповщины, с ее подсиживаниями, демагогией и т.п. Скандалы и даже «хулиганство», о которых стали поговаривать, были пусть слепым, но все же протестом против той литературной среды, в которой он оказался… Слухи раздували, выдумывали невероятные подробности. Одним словом, все эти истории докатились до А. М. Горького, вызвав его достаточно широко известную статью». 
«Размышляя о причинах выступления Горького с резкой крити­кой общественного поведения П. Васильева, Яр. Смелякова, С. Ва­сильева, - отмечает Н. Примочкина, - следует помнить об особом, почти священном отношении писателя к литературе и литератору. Он справедливо полагал, что не только творчество писателя, но и сама его личность, его образ жизни могут и должны служить примером для читателей. Отсюда нетерпимость  Горького к любым проявлениям мещанства, дебоширства, бытового хулиганства в литературной среде. Создавая в 1930 г. журнал для начинающих писателей и критиков «Литературная учеба», Горький мечтал о специальном отделе в нем, посвященном «этике литератора». «Нам необходимо, — писал он своему заместителю А.Д. Камегулову, — ввести этот отдел, в нем будем бить «богему», трепать уши хулиганам и литературным налетчикам. Это совершенно необходимо». Осуществляя эту свою программу, Горький и подверг в статье «О литературных забавах» резкой критике «порчу нравов» в писательской среде», но, к сожалению, опирался при этом лишь на слухи и клевету, не зная ни самого П. Васильева, ни его творчества, о чем сам признавался ранее в письме к Мехлису: «П. Васильева я не знаю, стихи его читаю с трудом. Истоки его поэзии — неонародническое настроение — или: течение — создан­ное Клычковым — Клюевым — Есениным, оно становится все за­метней, кое у кого уже принимает русофильскую окраску и — в конце концов — ведет к фашизму». И в свою статью Горький тоже включил фразу, которая в тех условиях прозвучала для молодых поэтов как приговор: «… от хулиганства до фашизма расстояние короче «воробьиного носа…».  
Какой резонанс статья получила в обществе, и какие трагические события повлекла за собой – общеизвестно: «подкулачник» Яр. Смеляков был арестован и выслан, П. Васильева перестали печатать, и исключили из Союза писателей. Не был он приглашен и на I Всесоюзный съезд советских писателей.     24 мая 1935 г. газета «Правда» опубликовала письмо, а, по сути, политический донос на Павла Васильева, подписанное двадцатью известными поэтами того времени: Н. Асеевым, А. Сурковым, С. Кирсановым, В. Инбер и др. «Бойцы литературного фронта» требовали принять решительные меры против «хулигана» Васильева, они не поскупились на формулировки: «политически-реакционные выступления», «антисоветские», «антисемитские», «фашистские». В РГАЛИ, в архиве А. Безыменского, были найдены машинописные черновики письма «двадцати» с рукописными правками. На одном из них, наряду с напечатанными фамилиями, личные подписи поэтов А. Прокофьева, Н. Брауна, А. Решетова, В. Саянова и его друга Б. Корнилова. 
Сам же П. Васильев зла на них не держал и «со свойственной ему прямолинейностью и открытостью, веря во внутреннюю свободу и нравственную независимость человека, сказал: «Убей меня, бог, но я не поверю, что все подписи под клеветой поставлены добровольно. Клянусь, или этим людям грозили, или дают их подписи подложно», – вспоминал Е. Туманский. Этот факт подтверждает письмо П. Васильева Н. Асееву из Салехарда от 14 августа 1936 г.: «Месяца через полтора увидимся, и я вновь с бо-о-льшущим удовольствием пожму Вашу хорошую золотую руку. До свидания, дорогой Николай Николаевич! Р.S. Привет супругам  Кирсановым. Что Вам привезти в подарок?» Согласимся с поэтом и не будем никого осуждать. 
Но после драки, спровоцированной Д. Алтаузеным, оскорбившим Н. Кончаловскую, которой в то время был увлечен П. Васильев, и после письма литературной общественности, расправа над поэтом была неминуема. Его осудили и приговорили к 1,5 годам лишения свободы. 
Но тогда это был еще не конец. Для П. Васильева он наступит в 1937 году, когда после досрочного освобождения, его, не пробывшего и года на свободе, снова арестуют и по обвинению в антигосударственной деятельности, как «врага народа», расстреляют в Лефортовской тюрьме. А Яр. Смелякову предстоит пережить еще и арест 1951 года, и только по счастливой случайности смертный приговор будет заменен ему 25-летним сроком заключения. Он освободится в 56-м, после смерти Сталина, испив до дна свою «горькую чашу», но до конца своих дней сохранит молодость души, любовь к жизни. 
И что еще очень важно: он, прошедший ГУЛАГ, нигде, ни разу не произнесет проклятие ни времени, в котором ему выпало жить, ни судьбе, ни Сталину:
Вот так втроем мы отслужили
слову
и искупили хоть бы часть греха –
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя российского стиха.

Мерц З. С.
Дом-музей П. Васильева


Литература

1. Васильев П. Сочинения. Письма /Сост., подгот. текста, вступ. ст., коммент. С.С. Куняев. _ М.: Эллис Лак 2000, 2002.
2. Материалы о жизни Павла Васильева/ Дело № 2-В. Инв. №№ 5, 7, 12, 13.
3. Архив М. Е. Зуева-Ордынца/ Дело № 90. Инв. №№ 1-5; 13.
4. Архив Б. П. Корнилова/ Дело № 96. Инв. №№ 2, 3, 10, 11.
5. Архив Я. В. Смелякова/ Дело № 108. Инв. №№ 4, 14.
6. Куняев С. С. Русский беркут. – М.: Наш современник, 2001.
7. Туманский Е. М.  Павел Васильев, каким его не знали… (1927 – 1937): Документальная повесть. – Самара: Кн. Изд-во, 1992.
8.  Поздняев К. И. Продолжение жизни. Книга о Борисе Корнилове. – М.: Современник, 1978.
9. Поэт, рожденный Октябрем: Воспоминания, статьи, стихотворения о Борисе Корнилове/ сост. К. И. Поздняев. – Горький: Волго-Вятское кн. Изд-во, 1987.
10. Зазубрин В. Литературная пушнина. Писатели и Октябрь в Сибири// Сибирские огни.- 1990.- № 9.
11. Гор Г. «Волшебная дорога». Роман. Повести. Рассказы. - Советский писатель, Ленинградское отделение, 1978.
12. Примочкина Н. Писатель и власть. – М.: Росспэн, 1996.

Опубликовано в журнале «Ниве» № 3, 2011 год