Мерц З.С. «Осыпаются листья, Евгения Стэнман…»

К 100-летию П. Васильева

Я иду по осеннему парку… Ноги утопают в роскоши опавших листьев. Так и хочется вспомнить детство и  упасть на этот золотистый шуршащий ковёр. Парк, освещённый солнцем, сверкает и светится. Солнечные лучи играют в золотистой, багряной листве. Прозрачная, хрустальная тишина... Небо – высокое, пронзительно голубое, без единого облачка. Душа замирает от тихой задумчивости осеннего дня, которую можно передать только стихами. Ведь сама осень – неуловимая мерцающая поэзия. Пушкин… Тютчев… Васильев…

Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.

Необычайно красивое лирическое стихотворение, пронизанное светлой грустью, посвящено Павлом Васильевым однокласснице Евгении Стэнман, в которую, возможно, он был по-мальчишески влюблён. Впервые оно было напечатано в журнале «Пролетарский авангард» в 1932 году под заглавием «Строителю Евгении Стэнман». Почему он её так назвал? Сама Евгения Адольфовна в беседе с журналистом Н. Красильниковым («Вёсны возвращаются» / Нива № 8, 2004) так объясняет этот факт: «… Может, слово «строителю» добавили ретивые редакторы в первом издании? В годы первых пятилеток это было модно. А может, сам Павел придумал этого «строителя» как романтично-поэтический образ времени? Ведь он всегда оставался фантазёром! Так или иначе, я написала составителю ряда книг Павла Васильева Сергею Поделкову, немало сделавшему для популяризации его творчества, о том, что никакой я не строитель. И вот в книге, изданной в самой авторитетной серии «Библиотека поэта», стихотворение, наконец, вышло без этого «довеска». Оно просто называется «Евгении Стэнман».
Е. А. Стэнман родилась на КВЖД: её отец служил помощником машиниста на Дальнем Востоке. После развода с мужем мать с маленькой Женей вернулась в Павлодар. Евгения Адольфовна сорок пять лет проработала преподавателем в ТашГУ, отличник просвещения, заслуженный учитель Узбекской ССР, персональный пенсионер республиканского значения.
«Павла я помню с третьего класса, - рассказывает Е. А. Стэнман, - (кстати, наши матери тоже учились когда-то в одном классе, были подругами). Он был худеньким, кудрявым мальчиком, которому от нас, девчонок, постоянно доставалось. Уже тогда Павел писал и записывал сказки под общим названием «Сказки чернильного деда забавные...» С пятого по седьмой классы мы учились в павлодарской школе водного транспорта. Эта школа была одной из лучших в городе.
Отец Павла — Николай Корнилович — был прекрасным математиком, но человеком крутого нрава. Павлу постоянно от него доставалось, вплоть до подзатыльников в классе. И не только за математику... На уроках Павел любил устраивать разные «штучки». Пользуясь тем, что учитель литературы И. С. Чепуров, очень больной человек -  говорили, что он двадцать лет просидел в Петропавловской крепости - часто дремал во время ответов учеников, Васильев, отвечая ему, иногда начинал «плести ахинею», но очень складную и связанную с темой урока, чем потешал весь класс. В ответы по истории и обществоведению Павел тоже привносил что-нибудь своё, совершенно фантастическое.
… На всю жизнь мне запомнилось одно путешествие. Только что окончили семилетку, и весь наш класс во главе с И. С. Чепуровым и ещё несколькими учителями поехал на экскурсию на Алтай. Мы проплыли до Усть-Каменогорска, где пересели на однопалубный пароход и поплыли вверх по Иртышу до озера Зайсан, где попали в сильный шторм. Картину бушующей стихии В. П. Батурин запечатлел на полотне, а Павел написал стихи. Добравшись до озера Зайсан, тропами углубились в горы. Так получилось, что Павел, я, Мария и Юрий Пшеницыны, оторвавшись от ребят, ушли далеко вперёд. Нам так хотелось приключений! Поднялись на самую высокую скалу. Там Павел читал свои стихи: «Алтай! На сопки дикие, покрытые густым березняком, на камни острые, седым ручьём разбитые, я первый стих принёс…». Спускаться с горы оказалось гораздо труднее. Мы заблудились и пошли наугад по лесу, росшему на склоне горы. Уже когда совсем стемнело, мы наткнулись на костёр, вокруг которого сидело четверо мужчин. Они оказались охотниками и сборщиками серы. С ними мы провели ночь, а утром они помогли нам найти дорогу в село. Там, уж, конечно, был переполох, собирались нас идти искать…
… Кончалось отрочество вместе с захватывающими романами Жюль Верна, Майн Рида, Луи Жаколио, Хаггарда… Нам хотелось быть похожими на героев этих книг. Особенно Павлу. Чтобы доказать бесстрашие, ходили ночью на кладбище, устроили однажды дуэль между двумя школьниками... Как-то, блуждая по горам, мы набрели на заброшенный рудник – бывшую концессию англичан. Заночевали в конторе. И вот ночью Павел решил, преобразившись в разбойника, выкрасть одну из девочек. Почему-то через форточку… Что это? Озорство? Испытание воли? Просто нам всем жить было интересно и весело…» 

Старых книг не хватило на полках, чтоб перечесть их,
Будто б вовсе не существовал Майн-Рид;
Та же белая пыль, та же пыльная зелень в предместьях,
И ещё далеко до рассвета, ещё не погас и горит
На столе у тебя огонёк. Фитили этих ламп обгорели, 
И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя.

Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели 
Шёл вчера юго-западный ветер, в ладони трубя?

Мир маленького заштатного городка, любимых старых книг, первая юношеская влюблённость – совершенно напрасны были попытки отречься от них, всё осталось в душе полузабытым воспоминанием, от которого так щемит сердце.

Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними
То же старое небо и тот же полёт облаков.
Так прости, что я вспомнил твоё позабытое имя
И проснулся от стука весёлых твоих каблучков.

В памяти возникает туманный, расплывчатый образ любимой, такой далёкий, будто увиденный во сне, но от этого ещё более притягательный.

Эти горькие губы так памятны мне, и, похоже,
Что ещё не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои;
И едва прикоснёшься к прохладному золоту кожи –
В самом сердце пустынного сада гремят соловьи.

И вдруг в этот тихий устоявшийся уютный мирок врывается новое время, отрицая и безжалостно разрушая всё, что было так дорого когда-то. И после всех испытаний, которые пришлось пережить «средь тифозной весны у обросших снегами привалов, под расстрелянным знаменем, под перекрёстным огнём» - острая боль оттого, что уже больше никогда не вернуть безвозвратно ушедшее «вчерашнее утро», не вернуться к «старым вишням, к окну и к ладоням горячим твоим». И когда на смену гражданской войне вновь приходит время перемен – время новостроек и трудовых подвигов - всё равно ничего не меняется: по-прежнему горьки и сладостны воспоминания, ведь от себя и своей памяти никуда не убежишь, сколько бы не пытался убедить себя в том, что прошлого нет, и ничего не жаль. И образ любимой, стремящейся навстречу, остаётся только видением, недоступным и недосягаемым. Ничего нельзя вернуть и повторить…

Я готов согласиться, что не было чаек над пеной, 
Ни весёлой волны, что лодчонку волной не несло, 
Что зрачок твой казался мне чуточку меньше
вселенной, 
Неба не было в нём – позади от бессонниц светло.

… Но в строительном гуле без памяти, без перемены 
Буду слушать дыханье твоё, и, как вечность назад, 
Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно
Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат.

«… Поэтический талант Павла Васильева,- продолжает Е.А. Стэнман, - проявлялся всё больше и сильнее. В старших классах он писал много стихов, поэмы, экспромты на своих школьных друзей. Некоторые из них я отрывочно помню:
Серафим Дагаев, ты в газету нашу
Напиши, что, дескать, я люблю Наташу.
Или вот такие шуточные строки:
Мэри Пшеницына – рост каланчою,
Сима Дагаев при ней звонарём…
По семейным обстоятельствам школу мне пришлось заканчивать в Омске. Туда, осенью 1925 года, Павел Васильев прислал мне огромное письмо, написанное стихами (примерно 8—10 страниц). Послание было в большом зелёном конверте и написано зелёными чернилами: у Павла было пристрастие к зелёным чернилам. Письмо начиналось так:
Образы, мысли, желанья былого 
Втиснуть легко ли в зелёный конверт, 
Сколько далёкого и дорогого, 
Сколько промчавшихся лет...
Далее в этом письме Павел вспоминал детство, нашу первую учительницу Анну Ивановну Гаранькину, свои первые стихи «Сказки чернильного деда забавные», рисовал картины из жизни павлодарской школы и просил меня описать нравы нашей омской школы.
Я долго берегла письмо. К глубокому сожалению, пришлось его уничтожить.
Последний раз мы встретились с Павлом Васильевым в Павлодаре в 1926 году. Тогда он и познакомил меня с Серафимом Дагаевым, который поступил в девятый класс павлодарской школы после моего отъезда. Тогда же он принёс мне тетрадь со стихами и свою фотографию, которая теперь утеряна. В тетради, кроме стихов, был критический очерк творчества Павла Васильева, написанный С. Дагаевым. Помню, что в этом очерке, сопоставляя отдельные стихотворения юного поэта, Дагаев отмечал некоторую противоречивость в восприятии Павлом окружающей действительности.
В тот же год я уехала в Ташкент поступать в Среднеазиатский государственный университет. 
Больше с Павлом Васильевым не доводилось встречаться. Из писем школьных товарищей только и знала, что он находится где-то во Владивостоке…
… Второй раз с его именем меня связал печальный случай. В марте 1938 года – я уже преподавала – мне предъявили обвинение в шпионаже. «Вина», как я поняла, состояла в том, что я родилась на КВЖД… Следователь оказался вежливый такой. Сначала мы с ним вели светский разговор о литературе, о модных тогда писателях. А потом он, как бы между прочим, предложил: давайте, мол, составим протокол… Даже успокоил: ничего, мол, страшного, за чистосердечное признание дадут маленький срок… Я, конечно, вознегодовала. Сказала, что накануне была у первого секретаря ЦК Узбекистана Усмана Юсупова, что он принял меня и даже премировал как лучшего преподавателя. Следователь с ехидцей улыбнулся: «Вы умная женщина. Разве не понимаете, что это всё сейчас ничего не значит?..».
Тогда же в камере я познакомилась с писательницей Е. Веледницкой. От неё я узнала, что П. Васильев в Москве и тоже арестован. В то время ни я, ни она даже не подозревали, что Павла уже нет в живых…
Четыре месяца пришлось мне просидеть в тюрьме… Но хорошо то, что хорошо кончается… Меня почему-то освободили из «ежовых рукавиц». Что это было просто чудом, поняла, конечно, позже…
Вернувшись домой, я тут же порвала в клочья то зелёное письмо Павла, вырвала многие страницы стихов из общей тетради, которую так берегла… Страх подсказывал как поступать, пересиливая все другие человеческие чувства. Ведь в тетради были и стихи, полные аллегорий и намёков. Взять хотя бы эти две строки, врезавшиеся в память:
Наш советский кургузый товарищ
Снова стал у машины своей…
Чудовищная сталинская машина репрессий вовсю раскручивала свой маховик…»
Эту тетрадь с вырванными страницами, в которой ещё оставались стихи, позднее Е. А. Стэнман подарила Е. А. Вяловой – вдове поэта. 
П. Васильева всегда отличало глубокое чувство родины. Он никогда не терял с ней связи. Даже уехав из Павлодара и став известным поэтом, в своих стихах и мыслях постоянно возвращался в родные места, к своим друзьям и одноклассникам. А к подруге детства он ещё раз обращается в стихотворении «Турксиб»:

Товарищ Стэнман, глядите!
Встречают нас
Бесприютные дети алтайских острогов.
Расстелив солончак, совершают намаз
Кривоплечие камни на наших дорогах…

Е. Стэнман объясняет это ностальгией «по школьным годам, по друзьям, походам…» и добавляет, что всё «…написанное в стихотворении «Евгении Стэнман» - поэтический вымысел… Возможно, он был неравнодушен ко мне, с кем подобного не случается в юности. Но, главное, он ведь был совсем молодым, и в стихах тоже…»

Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора…


Гл. хранитель Дома-музея П. Васильева
З. С. Мерц

Опубликовано в газете «Звезда Прииртышья» № 122 от 24 октября 2009 г.